Алексей Притуляк - В двух шагах от солнца [Сборник]

На берегу маленькой и шустрой речушки Гривки, что в нашей губернии протекает, живёт с некоторых пор старенький астматичный мужичонко, на пенсию, по фамилии Цуг. Ранними утрами удит он рыбу, коей в Гривке ещё с советских времен осталось не выловлено — по недосмотру местной рыбоохраны — вот столько и ещё баржа. Если с утра пораньше вы отправитесь босиком по траве в сторону выселок, то непременно увидите соломенную шляпу от неблагоприятных метеоусловий и комаров — это и есть пенсионер Цуг Илья Климович в своей соломенной шляпе. Но только не пытайтесь с ним разговаривать в этот час, потому что он может и обматерить — не со зла, правда, а чтобы рыба шла. Но ведь всё равно неприятно.

В остальное время суток пенсионер Цуг занимается литературным творчеством, потому что чем ещё пенсионеру на пенсии заняться, сами посудите. Пишет Илья Климович очень складно и крайне жалостливо. Делает он это не по велению души, а с личным умыслом. Написав новую небылицу, торопится он из дома в дом, со двора на двор, со старым бухгалтерским портфелем доперестроечного образца в одной руке и с литровой банкой — в другой.

Зайдя в хату, Климыч собирает всё её население в круг, вручает самой главной бабе принесённую тару и усаживается поблиз. Далее он достаёт из портфеля свежую рукопись и начинает чтение душещипательного рассказа о тяжелой женской доле и несчастной любви. Не проходит обычно и четверти часа, как в банку падает первая мутноватая и жалостливая бабья слеза.

Илья Климович пристально следит за тем, чтобы ни одна капля не упала мимо банки, не была бы размазана по щеке или смешана с некстати набежавшей скорбной соплёй. И что вы думаете, к вечере таки набирается если не полная банка жалости, так уж грамм на девятьсот — это как пить. Где, бывает, и мужики смахнут мокреть с седого прокуренного уса, а уж молодые девки ревут так, что на церкви колокола гудят. Вот.

Аккуратно приладив к таре крышку, Климыч возвращается к себе. Там он, приняв во здравие своё четверть самогона, выгнанного бабкой Митричной, что с выселок, принимается за наловленную с утра рыбу. Да, таки натурально засаливает её в горючей бабьей слезе да ему одному ведомых специях.

На следующий день рыбка уже вывешена у него на дворе, на щедром летнем солнце — вялится. А как вызреют речки Гривки дары, так собирается Илья Климович в город, на рынок, коммерсант хренов.

И что я вам скажу. Мужики — пиволюбы за Цуговой рыбкой в очередь толпятся и чуть морды друг другу не квасят! Это я сам лично видел. По ста рубликов за рыбёшку имеет на бабьей жалости капиталист! Лучше Цуговой, говорят, рыбки к пиву ну ничего нет. Как, вроде, в господней моче рыбёха вымочена — такая у неё вкусность, такое благообразие после неё наступает и осветление души. Единственный, говорят, побочный эффект отмечается — жалостливость ко всей бабьей нации такая просыпается, что жить порой не хочется. Придёшь, мол, домой, уткнёшься в подол жене и ну реветь, чисто теля. Жалеешь её, чуть пятки не целуешь. А бабе чего ещё надо для её недолгого бабьего счастья… Она тебе и пиво простит и ублажит телесно — в смысле и борща и чего посолоней.

Уже и заграница Цуговой рыбкой заинтересовалась. Переговоры ведут о покупке лицензии.

Да только Климыч — ни в какую. Я, говорит, соль души русской, бабьей, никогда проклятой Антанте не продам. Я, говорит, и Родину‑то в своё время не продал, хотя допуск имел. И на том, говорит, — баста.

Вот такая история. Не вру ни разу.

Чёрная морда мощного "Ленд Крузера" оскалилась навстречу, грозно рыча, возвышаясь над жалкой синей "десяткой", в которой стремительно искажался и серел лицом Иван Фёдорович, очень быстро и отчётливо превращаясь в чёрно — белую траурную фотографию самого себя.

Всё случилось во вторник и так неожиданно! "Крузер" выскочил на жёлтый, как и "десятка" Ивана Фёдоровича, — только с другой стороны перекрёстка, навстречу. Оба спешили. Мне не ведомо, куда поспешал водитель "тойоты", а Иван Фёдорович торопился к жене, в больницу. На заднем сиденье лежал пакет с тройкой апельсинов, парой яблок, коробкой сока и бутылочкой "Дымовской". Нет — нет, водка предназначалась не жене — её Иван Фёдорович взял для себя, чтобы хоть как‑то скрасить вечернее одиночество.

Когда "крузер", бессмысленно взвизгнув тормозами на мокром асфальте, присосался к десятке поцелуем (впрочем, не без отвращения, надо сказать), Иван Фёдорович стукнулся лбом о лобовое же стекло. Удар был не очень сильным, но бедняга тем не менее потерял сознание.

От этого ещё никто не умирал, — скажете вы. Иван Фёдорович тоже умер не от этого. Умер он от того, что в момент удара карамелька "Фруктовый микс" (кондитерская фабрика "Рот Фронт") скользким камешком шмыгнула изо рта в горло — в трахею — и перекрыла дыхание. И пока сознание Ивана Фёдоровича находилось по ту сторону, его организм, находившийся по эту, тихонько умер от удушья…

Пришёл в себя Иван Фёдорович в чистом поле. Терпко пахло свежескошенным сеном, тревожно — надвигающейся грозой, сладко — кизяками, и задушевно — типичной Российской глубинкой. Но не раем, точно. И уж тем паче — не адом.

Немного удивлённый обстоятельствами Иван Фёдорович, против всех законов физики и жизни, глубоко вдохнул свежий полевой воздух и кашлянул. Из трахеи вылетела карамелька "Фруктовый микс", ударилась в передние (вставные, увы!) зубы и сладким голышом скользнула под язык. Иван Фёдорович ничего не имел против. Он причмокнул, языком перебросил конфетку за щеку и осмотрелся в поисках хоть какого‑нибудь ориентира.

Не было вокруг никаких ориентиров, если не считать четырёх сторон света, названия которых он, разумеется, знал, но вряд ли они могли чем‑то помочь. Ориентирование по звёздам не входило в сферу интересов Ивана Фёдоровича, поэтому он махнул рукой и выбрал направление по ветру. Очень типичное для Российской глубинки направление.

"Хорошо гулять по свету, с карамелькой за щекою" — напевал он себе под нос, споро шагая по пружинящему травяному ковру.

"Хоть по этому свету, хоть по тому — лишь бы карамелька была вкусная" — добавлял речитативом. Настроение было неожиданно хорошим.

Долго ли он шёл, коротко ли, а только ничего в пейзаже не менялось: степь да степь кругом. А где‑то вдалеке — на западе, что ли, — уже спастически дёргались в небе оголённые нервы молний и бронхитисто покашливал гром. И совсем уж было решил Иван Фёдорович, что придётся ему ночевать в широкополье, под грозой, где‑нибудь в стогу, как вдруг увидел на горизонте пятнышко неяркого света от одинокого костра.

Он прибавил шагу, напевая громче и жизнерадостней, и буквально в четверть часа добрался до просёлочной дороги, на обочине которой, чуть в стороне, приютилась небольшая палатка. Ещё чуть дальше, в неглубокой ямке, разложен был костёр, над которым закипал прокопчённый долгим употреблением чайник. Рядом стояли две алюминиевые кружки.

У костра задумчиво смотрел на огонь неприметного вида человек и, кажется, наслаждался одиночеством и погодой. Это был Бог.

Иван Фёдорович в Бога не то чтобы яростно не верил, но сомневался, когда задумывался. А задумывался по этому поводу он крайне редко. И тем не менее, кто‑то ему сейчас, — какой‑то голос в голове, — отчётливо и вполне серьёзно сообщил: а ведь это — Бог!

Иван Фёдорович не преисполнился священного трепета, душа его не возликовала, на колени он не рухнул. В общем‑то, были у него основания не очень радоваться встрече с тем, кто одним мановением руки взял и сократил его жизнь до невозможности. Но, к чести его надо сказать, никаких претензий выдвигать он тоже не стал. Он только пощупал шишку от лобового удара, удивился, что ни боли, ни головокружения не чувствует и чуть улыбнулся навстречу непонятному взгляду Господа — то ли вопросительному, то ли добродушно — насмешливому.

Причмокивая карамельку, Иван Фёдорович неловко кивнул и подсел к костру.

— Пришёл? — спросил Бог без всяких предисловий, словно только его, Ивана Фёдоровича, и ждал сегодня весь день.

— Да вот, — пожал плечами Иван Фёдорович. — Не думал, не гадал.

— А оно так обычно и бывает, — кивнул Господь, неторопливо раскуривая простецкую деревянную трубку, пыхая сизым дымком, который тут же уносился бризом вслед за дымом костра. Пахнуло чем‑то церковно — ароматным, нежным и вдохновенным, как трепетная девичья молитва.

— Сладкое, стало быть, любишь? — произнёс Бог, раскурив наконец люльку. И бросил быстрый взгляд на провисшее мокрым лоскутом поздневечернее небо. — Дождь будет.

— Люблю, — признался Иван Фёдорович. И усмехнулся: — "Сладкая" смерть у меня была.

Господь гоготнул, покивал: